Искусство на замке: Пиотровский, Трегулова, Лошак и Свиблова о главных музеях страны после пандемии

https://www.forbes.ru

Смогут ли музеи компенсировать выпадающие из-за карантина доходы за счет онлайна, ожидает ли музейную индустрию цифровая трансформация и как сделать виртуальные экскурсии более интересными и динамичными? Об этом «Forbes Карантин» побеседовал с руководителями ведущих музеев страны.

Гости нового выпуска «Forbes Карантин» с Николаем Усковым — руководители ведущих музеев России: генеральный директор Государственного Эрмитажа Михаил Пиотровский, директор-основатель Мультимедиа Арт Музея Ольга Свиблова, генеральный директор ФГБУК «Всероссийское музейное объединение — Государственная Третьяковская галерея» Зельфира Трегулова и директор Государственного музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина Марина Лошак.

О работе музеев во время карантина и грядущих переменах

Михаил Пиотровский: Во-первых, мы не закрывались. Музей работает, и он только часть своей функции переводит в онлайн — это, так сказать, одна пятая работы музея. Музей без посетителей — точно такой же музей, как при посетителях. Другое дело, что это иные формы работы. Во-вторых, вы, конечно, Forbes, но считать деньги — не совсем правильно. Мы действительно потеряли 50% нашего годового бюджета, который наполовину обеспечивается государством, а должен обеспечиваться на 100%, потому что это главная обязанность общества и государства — содержать свою культуру.

Есть постановление губернатора о том, когда будет прекращена изоляция — сейчас (речь идет о сроке) до 14 июня. Тогда музей начинает готовить обстановку для того, чтобы наши коллекции смогли принимать посетителей. Потом будет распоряжение Министерства культуры, правительства о том, когда музеи будут открываться. Я думаю, все будет зависеть от уровня карантина и всего остального. Так что мы говорим о середине июня, но это, в общем-то, не то дело, где надо очень торопиться.

Здесь будут две опасности и два соблазна. Мы научились работать удаленно, и захочется все делать удаленно, и интервью давать удаленно — так действительно удобнее. Захочется также хорошей регулированности в целом — и в стране, и у нас. Вчера прозвучала очень хорошая формулировка, театральная такая: когда мы обсуждаем расположение зрителей в зрительном зале и музее, надо говорить не о расположении и полицейском режиме, а о хореографии движения посетителей по музею. Вот мы будем строить хореографию движения посетителей по музею. И, может быть, нам придется воплощать в жизнь некоторые вещи, которые не получались раньше. Сделать так, чтобы все приходили по сеансам, приходили без очереди, и, соответственно, это регулировать. Это будет немножко другой музей, не такой хаотичный. Надо будет найти этой хаотичности какое-то место сбоку — так, чтобы она тоже была. Пока что можно воплотить в жизнь идею очень хорошо зарегулированного музея — типа того, каким хотел стать Лувр, но тоже не очень стал.

Мы не знаем, что будет. Мы сейчас формируем — вот сегодня 3 часа это обсуждали — новый тип музея. Да, будут продаваться билеты онлайн. Всегда было такое желание, мы много продавали, и это создает кучу трудностей. Будут разные категории, будут сеансы, будут маршруты — все, как где-нибудь в ватиканских музеях, только без туристов, и будут водить посетителей небольшими группами или ты один будешь ходить (по музею), а остальные будут смотреть за тобой, куда ты пошел. Вот такая пока будет схема.

Марина Лошак: В Пушкинском дела обстоят прекрасно. Музей, как и сказал Михаил Борисович, тоже живет, и в нем происходит своя, временами не шумная, но все-таки жизнь. Работают хранители, работают технические службы, реставраторы, которые делают свое дело, потому что оно не может быть остановлено, и много разных людей. В нем работают наши многочисленные пиар-службы. То есть музей живет, но в каком-то новом качестве, и готовится к тому, чтобы все-таки стать тем музеем, каким он должен быть. Жизнь в онлайне — это, конечно, не жизнь музея, это одно из движений в его сущности. Поэтому мы изо всех сил пытаемся приблизить этот день (завершения карантина), и тоже, как и все наши коллеги, думаем о том, как найти баланс между жесткими правилами, которые должны обезопасить людей, и легким свободным дыханием, которое человек должен позволить себе в музее, иначе зачем туда ходить, можно и дома остаться, по телевизору посмотреть. Правила, в общем-то, и так — это сейчас часть нашей жизни, но какой-то баланс должен быть.

Михаил Борисович нашел (правильные слова) — мне очень нравится эта формулировка, мы знаем, что как назовешь, то и будет на самом деле: превратить вот эти новые навигационные истории в хореографию. Мы для себя решили: все, что происходит сегодня, и все, что будет происходить в музее, мы и наши зрители будем воспринимать как перфоманс, частью которого мы являемся. А перформанс — это очень свободная форма (искусства) на самом деле, и она очень иммерсивная. Он может быть очень импровизационным, хотя внутри него есть договоренности. Поэтому, мне кажется, творческая и художественная интерпретация сегодняшнего момента, в котором мы живем, — это тоже часть сущности такого института, как музей. Очень важно к этому готовиться, чтобы не замучить себя страхами. Мы и так уже немножко в такой психосоматике живем и боимся друг друга.

Надо за это время привыкнуть к каким-то иным правилам, которые посередине. Как я вижу фактическое движение музея к этому формату жизни: судя по тому, как все происходит — думаю, коллеги меня поддержат в моих интуитивных ощущениях — где-то с 15 июня сотрудникам музея позволят войти в здание и начать работать в закрытом режиме, чтобы подготовиться к приему наших зрителей. Нам предстоит очень большая работа, и эта подготовка должна начаться уже сейчас. В июле — мне кажется, было бы правильно, если бы это было не раньше 10-го числа — можно было бы начать принимать посетителей. Что касается сотрудников музея, то, конечно, у директоров музея сейчас двойная ответственность: перед людьми, которые к нам приходят, и перед сотрудниками, которые у нас работают. Нам хочется, чтобы и те, и другие были целы. Поэтому поначалу — думаю, как и все остальные — я разрешу прийти на работу не всем сотрудникам, а только тем, чей возраст и физическое состояние позволяют это сделать. Это тоже (важный) этап.

Дальше настанет другое время — я очень надеюсь, что оно настанет — когда все без исключения смогут прийти в музей. Потому что все страшно скучают, ничего не боятся — это удивительно — и мечтают прийти. Мне приходится сдерживать тех людей (работающих в музее), которым больше 75 лет. У нас есть такие люди, их немало, это наши очень ценные коллеги. Это такая коллекция людей — она важнее иногда, чем коллекция вещей. Это коллекционные люди, и я мечтала бы, на самом деле, чтобы они имели возможность прийти сюда, но вначале в музее будет меньше людей. Более того, у нашего музея очень маленькие офисные пространства в главном здании. Их даже офисами не назвать — это крошечные клетушки. И в этих пространствах люди будут работать по очереди. Мы составляем график (работы) так, чтобы в небольшом пространстве работал один человек. Это будет посменная работа, по часам. То есть у каждого своя специфика, нам в этом смысле придется заниматься этой мелкой моторикой очень тщательно, чтобы все происходило, как происходит, но люди при этом остались в нормальном самочувствии.

Зельфира Трегулова: Я бы хотела сказать, что для меня эти два месяца на удаленном доступе — это интенсивнейшая работа. Я обратила внимание, что многие коллеги работали эти два месяца даже с большей отдачей, чем в нормальном (офлайн) режиме. В чем-то для меня это даже стало откровением, насколько люди старались и стараются сделать дома по максимуму — благо, мы были готовы и к электронному документообороту, у нас не прекратилась формальная бюрократическая работа, и, опять же, наши айтишники смогли перевести на удаленный доступ огромное количество научных сотрудников, бухгалтерию, планово-экономические отделы. То есть мы стараемся осуществлять всю работу, которую можем, из дома. И, на самом деле, в каких-то отношениях эта работа оказывается более эффективной. Мы, понимая критичность ситуации, больше прислушиваемся друг к другу, скорее находим решение и консенсус. Марина Девовна говорила о человеческом капитале и креативности — действительно, многие сотрудники раскрылись так, как и я, и мои коллеги, проработавшие в музее долгие годы, не ожидали.

Это пребывание на карантине позволило нам запустить несколько важнейших проектов — невероятно трудоемких, которые мы откладывали или которым не уделяли должного внимания. Все эти 2 месяца мы самым интенсивным образом работаем с великим голландским архитектором Ремом Колхасом над проектом реконструкции Крымского вала. Осенью мы запускаем огромный проект, представляющий очень масштабно коллекцию Третьяковской галереи в онлайне — то, в чем мы уступали коллегами, которые сегодня участвуют со мной в передаче, не говоря уже о зарубежных музеях. Мне кажется, это время позволило нам действительно приступить к тому прорыву в области диджитал, который мы давно обсуждали, не говоря уже о масштабном присутствии в онлайне с теми программами, которые мы записывали в те две недели с момента закрытия музея до объявления карантина — с пониманием того, что наши зрители не скоро смогут прийти в музей.

Конечно, мы точно так же, как и все музеи, готовимся к открытию, обсуждаем вопрос пространства на одного человека — 15 квадратных метров или 20 квадратных метров. Да, (будут) продажи онлайн, да, по сеансам. Обязательно должен быть дежурный кассир, потому что придут люди, которые действительно захотели сейчас прийти, и если есть слот в этом временном отрезке — они должны иметь возможность купить билет. Если человек придет без маски, должны ли мы его обеспечивать маской, должен ли он покупать у нас маску, или мы должны это делать бесплатно? Казалось бы, мелкий вопрос, но за каждым таким вопросом стоит огромный объем работы, которую мы все сейчас делаем и будем делать, я надеюсь, гораздо более интенсивно с того момента, как нам разрешат выйти на работу.

Ольга Свиблова: Мы не такой крупный, но очень активный музей. Мы своей активностью живем. И у нас есть отличия от наших коллег. У нас нет постоянной экспозиции, поэтому наш график невероятно интенсивный, и только в нашем пространстве мы делаем около 60 проектов в год. А в сумме, если брать наши региональные и зарубежные проекты — это около 100 проектов в год. С ними, конечно, сложно, потому что (график) едет. И как сказала Зельфира Исмаиловна, это, на самом деле, такой когнитивный диссонанс, когда сегодня планируешь одно, а завтра (получается) другое. Вот я только что говорила с французскими коллегами, замечательным Антуаном де Гальбертом, основателем частного музея La Maison Rouge. Мы эту выставку завезли, планировали ее открыть, как только музей возобновит работу. Он говорит: «Пожалуйста, не открывайте, я диабетик, я не полечу, да и мои люди не полетят. Поэтому вот перенесите нас на тот момент, когда мы летать сможем». У нас (выставка) с Сэнди Скоглунд — это замечательная американская художница, и ей уже за 70, она должна была прилететь. Выставка застряла в Италии на пути (в Москву). В какой момент мы это вытащим, как? В общем, что касается графика — все сложно.

Тем не менее мы планируем открытие. Как и во всех музеях, у нас вся техническая команда ходит (на работу). Сегодня у меня и старшие технические сотрудники вышли, и я ругалась. Они говорят: «Посмотри, дождь, может протечь — это у всех проблема». Все хотят на работу, все рвутся. У нас частично работает хранение — там наиболее молодые ребята, которые работают с временным хранением, и там просто нельзя работать дистанционно. Вся работа по заполнению госкаталога перенесена в онлайн, вся техника в музее роздана по домам. И надо сказать, что онлайн-работа идет чудесно. И я лично, и мои коллеги, по-моему, никогда так не пахали, потому что в Zoom нельзя опоздать, из Zoom нельзя избежать — мы все друг друга видим. Это и вызовы, и опыт, который, в общем и целом, позитивен. Да, устаешь больше, но онлайн-работа имеет плюсы. Я понимаю, что значительная часть онлайн-работы сохранится (после карантина). Те, кто не может так работать — сканировщики, которые оцифровывают нашу коллекцию, технические сотрудники, весь IT-персонал — они, конечно, ходят. Все хотят скорее вернуться в офис.

Я стою на том, что даже когда мы откроемся для посетителей, что, с моей точки зрения, и морально, и аморально, и мы видим, что западные коллеги открылись… Вот я привыкла делать то, во что я верю. Мы не жалуемся на посещаемость — она у нас колоссальная на квадратный метр, и ее повышать дальше нельзя. Но как я могу сегодня с открытым забралом звать людей в музей? Я понимаю, что меня выставки лечат. Когда мне плохо, я в депрессии, я в кошмаре, я иду к своим коллегам, вижу замечательную выставку, и витальная энергия ко мне приходит. У других людей то же самое. С другой стороны, надо ли сегодня идти в рестораны, кафе, музеи, концерты, театры? Я не знаю. Потому что как человек, у которого за спиной три курса биофака и все-таки приличное изучение медицины — спасибо преподавателю, военному врачу, я понимаю, что это крайне опасно. Мы рискуем для очень маленького количества людей. Я думаю, проблема социальной дистанции останется с нами надолго. Я не верю, что это закончится в конце года.

О новых требованиях к безопасности и расходах на нее

Ольга Свиблова: Я полностью согласна с Михаилом Борисовичем — это хореография. Марина использует другой термин — перфоманс. Но надо понимать, что в таком музее, как наш, где постоянно меняется конфигурация стен, выставочного проекта и так далее, это полностью убивает счастье вот этой свободы и того, как зритель движется между произведениями. Я потому не люблю аудиогид, что когда ты вешаешь выставку по ночам — это, может быть, самое главное счастье у директора музея — ты создаешь этот пространственный балет, эту пространственную сценографию. Ты подходишь к каждой точке и думаешь: зритель может пойти отсюда и вот отсюда, и ты представляешь то, что называется линией в пространстве. И с разных точек зрения разные работы входят в разный диалог друг с другом.

Каждый раз меняя сценографию выставки, а мы все работаем с временными выставками и знаем, что они дают самую большую посещаемость, очень сложно сказать человеку, по какому маршруту он должен идти. Безусловно, мы будем решать эту задачу, но это очень сложно. Как направить людей, чтобы у них сохранилась свобода восприятия, потому что мы все понимаем, что искусство — это бесценность объектов, которую символически каждый человек считывает в меру своих возможностей. И для людей закрыть эту оптику их взгляда — это убить у них половину счастья от пребывания в музее. Кроме того, мы понимаем, что очень полезны лекции. И лекция — это не аудиогид. Лекция — это когда наши медиаторы видят группу в глаза, подстраиваются (к ней) по-разному. Что-то случилось в реальности, и мы имеем новостную историю, которая полностью меняет восприятие выставки — он (лектор) пойдет не к этой работе сначала, а к другой.

С экскурсиями вообще будет катастрофа. Это будут жемчужины, к которым надо будет каждый раз готовить ушки, дезинфицировать их и так далее. Это будет ад. В этом аду мы должны жить, учиться — у нас нет выхода, мы должны открываться. Каждый будет по-своему решать эту задачу. Я согласна с тем, что сказал Михаил Борисович в самом начале. Надо понимать, что последняя четверть века — это борьба за посетителя. Музей становится местом интертеймента, и чем больше посетителей, тем лучше. Я прошу прощения, но это наш внебюджетный доход. Наш бюджет не менялся 10 лет. Спасибо, чуть-чуть нам добавила вице-мэр (Наталья) Сергунина, я просила новые ставки. И это в условиях, когда была инфляция, когда росли коммунальные платежи, которые съедают основную часть наших субсидий. Это в условиях, когда мы — организация, у которой ровно половина программы импортная.

Невозможно показывать современное искусство, опираясь только на свою коллекцию, а мы все время показываем историю русского современного искусства, молодых художников, но мы не можем жить без импортных выставок. Это, кстати, развивает наши возможности показывать русское искусство за рубежом, потому что у нас нет шедевров, которые есть в Эрмитаже, в Третьяковке или Пушкинском. Наше молодое искусство или малоизвестное русское современное искусство — это вторая половина 20-го века — берут, когда мы делаем обменные проекты. Культурная дипломатия безумно важна в современных условиях. Когда мы 10 лет назад получили этот бюджет, у нас курс евро был 32 рубля. Посмотрите на этот курс сегодня. У меня подписаны на Фотобиеннале контракты, и эти контракты надо выполнять. Платить я буду уже с той надбавкой, которую нам дало изменение курса, и мы не знаем, куда этот курс поползет до конца года. Вот мы с этими проблемами живем, и мы должны их решать.

Мы выполняем приказы президента Российской Федерации, и мы поднимаем уровень заработной платы. Только если я правильно понимаю, эти приказы были даны жестко: увеличивается финансирование социальной сферы. Культура туда попадает. Вот эти надбавки к зарплатам, которые мы даем, — они не безумные, хотя они выше даже, чем у моих коллег. Но не от того, что мы не хотим их платить, а от того, что у нас когда-то был уровень, когда никто не платил — в середине 1990-х годов, а мы старались платить все заработанное, мы тогда имели много публики. Мы их растим и у нас помесячные графики поднятия зарплат. Но нам за это время ни разу не добавили финансирования на зарплаты. Все, что мы делали — это заработок. Мы не можем сдавать коллекцию — у нас нет шедевров, как у коллег, за исключением модернизма, фотографий, за которые нам иногда действительно платят rental fee, но эти суммы никакие, они символические.

Но мы зарабатывали чем? Билетами. Сдавать пространство мы тоже не можем. Это был наш основной доход — билеты. Мы много зарабатывали, это практически треть нашей субсидии. Сегодня где эти доходы и как мы их будем получать? Потому что при социальной дистанции количество зрителей, которых я могу принять, не оплачивает нам электричество, которое горит день, потому что свет — это главный элемент дизайна. У нас света много, и он забирает оплату. Надо понимать, что я не пущу в музей ни одного человека в его собственных маске и перчатках. Я не верю русскому народу, который крайне непослушен. Это правда ведь непослушание. Кроме того, маска на каждого — это довольно большие деньги в бюджете. Что люди делают? Они покупают одну маску и потом вместе с ней ходят, перекладывая ее куда-нибудь в сумочку или в карманчик пиджака. Маска через 2,5-3 часа становится просто самым вредным аккумулятором всего, что может быть — бактерий, вирусов и так далее.

сли я хочу беречь людей, а я их берегу всерьез, то я должна им выдавать на входе — при этом я меняю вообще всю входную группу — за деньги маску и новые перчатки. Я не могу им даже поставить мыло, которым можно их старые перчатки помыть, потому что у некоторых это мыло, увы, вызывает аллергию. Значит, 50 рублей — это комплект. Это значит, что к цене на билет я должна или добавить (эту сумму), или договориться, что музей получает не 50 рублей, а меньше, но я не пущу никого в старых масках. Как мы будем дезинфицировать наши выставочные залы? Это мой вопрос к коллегам. Мы не можем опрыскивать наши стены, специально отшпатлеванные и под каждую выставку покрашенные отдельно. И уж тем более мы не можем брызгать (дезинфицирующую жидкость) на экспонаты. Мы можем с определенными мерами предосторожности обрызгивать пол. Но как мы будем дезинфицировать воздух?

Об ускоренной цифровизации и монетизации онлайна

Михаил Пиотровский: Вся проблема — это уйти к сложению новых отношений со зрителем, с посетителем, с публикой, новых отношений с властью, со спонсорами и так далее. Маски, наверное, придется продавать, потому что бесплатно — невозможно, нас моментально засудят за неправильное использование государственных средств и тому подобное. Но чтобы продавать маски, нужно сдать в аренду кусочек земли или, наоборот, арендовать аппарат, который их продает. И тут опять начинается миллион всяких проблем. Постепенно будем их решать, они помогают решать и другие проблемы. У нас вообще проблема аренды очень больная, мы сейчас разными путями пытаемся ее решить. Так что мы сформируем кое-что новое. Очень важная вещь — это финансирование. На чем строится у всех нас финансирование, на чем строится наша свобода? На наличии нескольких источников финансирования: государство, наш собственный заработок, филантропия, наши меценаты. Сейчас мы ведем, конечно, с государством (диалог), мы получили сейчас некие прибавки — большое спасибо нашим коллегам в министерстве, правительстве, значит, есть понимание. Сейчас было очень интересное обсуждение в музейной комиссии Госсовета. Мы сами ищем способы, как нам монетизировать этот самый онлайн, поскольку когда начинаешь его монетизировать, то приходится платить авторские за музыку, за это, за то, за пятое-десятое.

Но мы ищем пути, сейчас уже есть разные варианты, как это делать. Третье — мы, конечно, ведем переговоры с меценатами, это новый тип фандрайзинга. На что? Новые выставки то ли будут, то ли нет. Сейчас мы разрабатываем схему — это, конечно, не реклама, а участие наших меценатов, они дают (деньги). У нас уже целая серия разных экскурсий и фильмов, которые спонсируются (меценатами). Кстати, банки тоже спонсируют — сейчас уже и не только у нас, у других — тоже. То есть мы перестраиваем все, привлекательными становятся другие вещи, и мы на них будем тратить деньги и получать их. Так что все будет совершенно новое, все эти проблемы рождают какие-то новые решения, которые идут вразрез с существующими законами, и мы будем все как-то притирать. Сейчас впереди такая интересная вещь: музеи, в которые специально записываешься, в которых будут очереди и в которых будет экскурсия или личное общение человека. Есть очень важная вещь — это то, что надо говорить о социальной дистанции. Это жуткое понятие, оно придумано не в России и есть во всех языках. Социальная дистанция — это социальная дистанция, а мы ведь говорим о физической дистанции. А социальная дистанция — это социальное расслоение. Михаил Ефимович Швыдкой (Forbes. — бывший министр культуры, ныне художественный руководитель Московского театра мюзикла) несколько раз говорил: имейте в виду, это тяжело говорить, мы получаем экскурсию для бедных — онлайн и роскошь — экскурсию в музее. Это роскошь. Люди не будут стоять все в одной очереди, будет несколько очередей. И вот вам социальная дистанция. Музей — что это такое? Это роскошь, которая доступна всем. Музей становится еще большей роскошью в результате.

Ольга Свиблова: Главное — это, конечно, онлайн и то, как мы будем работать в онлайне, и чтобы не возникла эта социальная дистанция. Это тоже лингвистически очень тонко подмеченная вещь, потому что мы понимаем: билеты в театры — по крайней мере, московские — стоят огромных денег, а билеты в музей — это, в принципе, доступный продукт. У нас в основном молодежная аудитория, и в наши бесплатные дни (посетители) сносят нам все возможное и невозможное — просто это очереди, это люди, действительно, как сельди в бочке. Как оставить это доступным для молодежи? Мы сейчас два месяца тренировались, каждый по-своему, и видели продукты друг друга. И будем делать совершенно новые продукты в будущем. Как сделать так, чтобы онлайн, в который перейдет значительная часть нашей активности, был качественным? Потому что сейчас, по статистике, возникает некоторая усталость от онлайн-продуктов. Нельзя просто механически перевести экскурсии в онлайн. Нужны будут новые продукты — я думаю, и VR, и дополненная реальность, и 3D-структуры. Я вот видела у Михаила Борисовича замечательную выставку, которую сделали в 3D. Каждый из нас сейчас это ищет, но это очень дорого. Это требует замены членов команды, ставит перед нами моральные вопросы: какие члены команды, может быть, окажутся не востребованы в этом режиме регуляции потоков посетителей. Но то, что нам нужны новые специалисты — и айтишники, и специалисты по онлайн-контенту — это точно.

Марина Лошак: Все можно сделать, и это просто тот опыт, который мы сейчас приобретаем — каждый по-своему. Мне кажется, это большие возможности, которые должны остаться в нашей жизни. Я считаю, что онлайн должен уйти в сторону очень высокого качества, некого высокохудожественного продукта. Понятно, как это делать, и делать это, безусловно, надо. Честно говоря, чего об этом говорить? Сейчас все музеи мира этим занимаются, мы все внутри одной парадигмы, и каждый ищет свои пути. У нас есть свои идеи, мы понимаем, как нам это интересно делать, много выводов уже сделано. Было дикое количество попыток — какие-то более удачные, какие-то — менее. Наработан потрясающий опыт, много материала. Но что касается, например, моей любимой платформы, которая называется «100 способов прожить минуту» (Forbes. —цифровой проект Пушкинского музея, в котором люди, связанные с искусством, делятся своим опытом осмысленного проживания времени), то этот проект уже получил большое продолжение в офлайне. Подключена огромная армия художников, кураторов, наших любимых партнеров, людей, которые работают в разных художественных институтах, но прежде всего, художников, которые с невероятным энтузиазмом откликнулись. И это как очень известные мастера с мировым именем, так и просто молодые художники. Это стало большим художественным продуктом — с отдельным отделом, который называется «Цифровой обмен», когда раз в сутки каждую неделю можно увидеть медиаработу какого-то важного современного художника И у этого очень большое будущее. Оно сейчас накатывает на нас как шар, и мы уже даже немножечко вышли за пределы своих первоначальных мечтаний. Очень много интересного в этом смысле возможно, и все это нужно использовать.

Зельфира Трегулова: Что касается цифровизации, то, конечно, точно так же, как и все другие крупнейшие музеи, мы проводим съемку и выкладывание нашей коллекции в госкаталог. До начала проекта (Forbes. — по созданию цифрового каталога в открытом доступе), который мы будем запускать в сентябре, цифровые изображения предметов из нашего собрания, конечно, присутствовали по госкаталогу, мы никогда не отставали и не было случая, чтобы не выполняли план. Вопрос был в присутствии этого материала вовне для наших пользователей — причем не только изображений, а интересных, ярких, современных комментариев. И этот проект, с одной стороны, просветительски-образовательный — мы планируем сделать его на двух языках, на русском и на английском, а с другой стороны, в нем есть и краудфандинговая составляющая. И здесь мы выходим на разговор о стоимости той самой цифровизации и онлайн-проектов. Поверьте, во многих случаях это гораздо дороже, чем делать реальный проект.

Когда наступил карантин и мы уже понимали, что музей закрывается, мы бросили на создание этих онлайн-программ все возможные ресурсы, которые у нас были запланированы на этот год. Никаких бюджетов на это больше не осталось. И очень важно было присутствие партнеров, об этом уже говорили мои коллеги, потому что огромная проблема была в отсутствии ресурса — как человеческого, так и финансового. И действительно — здесь наши интересны совпали с интересами очень крупных корпораций, банков, которые сами делают огромный вклад в цифровизацию всех сфер жизни и которые просто вышли на нас с предложением сделать что-нибудь, за что мы им всем крайне признательны. Если говорить о языке, то мы действительно засадили всех своих научных сотрудников писать свежие новые тексты к каждому из этих произведений, причем это произведения как невероятно популярные — из учебника, так и графика, и театральная скульптура. И получая эти тексты, ты как раз видишь, как в такой ситуации замкнутости расцветает человеческая креативность. Отличие будет, наверное, в широте выкладки этого (материала) — для огромного числа людей, причем материала, снабженного интересными комментариями. Ни для кого не секрет, что отечественное искусство недооценено за рубежом, в том числе и в силу достаточно условного присутствия в онлайне.

Предыдущая запись
Фасадам поликлиники «Аэрофлота» вернут исторический облик
Следующая запись
История и архитектура онлайн: москвичи выберут новые темы для виртуального лектория

Похожие записи

Результатов не найдено.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Заполните поле
Заполните поле
Пожалуйста, введите корректный адрес email.
Вы должны согласиться с условиями для продолжения

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.